
История женщин на Западе. Мятежницы.

- Авторка: Арлетта Фарж
- Источник: Выдержка из книги «История женщин на Западе. Парадоксы эпохи Возрождения и Просвещения» (т. 3).
- Предыдущая часть: История женщин на Западе. Женский труд в эпоху позднего средневековья
- Следующая часть: История женщин на Западе. Вдовство и судьба незамужних женщин.
Явные мятежницы
Осмысление народного насилия — насущная задача европейской историографии. Специалисты по этой проблеме переходят от классического истолкования (марксистского и подобного) к более тонкому анализу. По юридическим архивам изучаются поступки, дискурсы, роли и функции групп и общин, принимавших участие в восстаниях между XVI и XVIII вв.
…Однако почему же так мало страниц написано о женщинах, активно участвовавших в таких бунтах? В первую очередь потому, что отношение к женскому насилию было двойственным — его были вынуждены учитывать и одновременно стремились игнорировать. Это чувство тупика испытал каждый, в том числе и историки, обратившиеся, правда довольно поздно, к изучению форм и функции женского насильственного протеста.
Альбер Собуль, Робер Мандру и Ив-Мари Верее оказались первыми французскими учеными, обратившими внимание на внушительное число женщин, вовлеченных в народные движения эпохи раннего Нового времени и в период Революции.
Сделав первые робкие шаги, они рассматривали присутствие женщин скорее как исключение. Они обнаруживали его только в тех бунтах, где речь шла о существенных для женщин проблемах: женщины, утверждали они, могли участвовать в основном в хлебных бунтах, стремясь спасти свои семьи от голода. Будучи матерями и кормилицами, они инстинктивно защищали своих детей, подобно тому, как самки защищают своих детенышей. Такой взгляд достаточно точно соответствует равнодушию эпохи к проблеме возможного участия женщин в гражданской жизни.
Создание в 1970-х гг. «истории женщин» сделало подходы историков более сложными. Вначале Мишель Перро, а затем Натали Земон Дэвис, проанализировав собранный ими материал о численности мятежных женщин, подтвердили, с одной стороны, женское присутствие среди мятежников. Они подчеркнули свободу женского участия в мятежах — поскольку женщины были менее ответственны в гражданском и правовом плане перед лицом репрессий. Эти исследовательницы настояли и на необходимости изучения форм культуры, которые оказали влияние на женское присутствие в народных волнениях, позволили им спровоцировать на некоторое время беспорядок и вывернуть наизнанку мир — в точности так, как о том говорится в народной литературе и ученых трактатах. К тому же нужно признать как очевидное, засвидетельствовали они, то, что женщины участвуют во всех или почти всех мятежах, и это участие не ограничивается только продовольственными бунтами.
Заметим, что схема оказывается общей, если верить исследованиям форм протеста в Англии, крестьянских движений периода 1648-1806 гг. в Германии, итальянских мятежей, в том числе так называемого восстания Мазаньелло в Неаполе в 1647 г. и народных волнений в Лимоне в XVII-XVIII вв. Основательно изученный голландский материал показывает, что на протяжении XVII-XVIII вв. женщины активно участвовали как в религиозных, так и в антиналоговых и даже, что удивительно, в политических выступлениях (например, в восстании патриотов в 1782-1787 гт.). Так что женщины думают не только своим чревом — и это прекрасно.
Удивительный парадокс: женское присутствие (иногда преимущественное) в мятежах является фактом, подтвержденным всеми исследованиями по проблеме коллективного насилия; однако смысл этого присутствия изучается и истолковывается чрезвычайно редко. За небольшим исключением, в исторических работах почти не освещаются причины, обусловливающие последовательную протестную деятельность женщин в такие моменты; и еще меньше говорится о том, как происходило (и происходит) для всех женщин их возвращение к обычной жизни. Мы должны анализировать не только решение участвовать в мятеже, изучать роли, акты и символы внутри самого мятежа, но так же — а это совсем непросто — то, что за ним следует.
Присоединение к протесту
Присоединиться к протесту — означает отреагировать на ситуацию, воспринимаемую как недопустимую, коллективными методами, балансирующими на грани законности, и изменить катастрофическое развитие событий. Это значит: заявить о своем присутствии в публичной сфере. Но женщины и публичная сфера — две реальности, совершенно удаленные друг от друга, по крайней мере в гражданском и правовом плане. Поэтому можно задать вопрос: каким образом они обычно вторгаются в мир, из которого они юридически исключены.
На протяжении XVI-XVIII вв. формы женского протеста обычно объясняют исходя из двух различных гипотез. Некоторые исследователи, кажется, принимают идею, согласно которой в эпоху Средневековья, а затем в раннее Новое время существование женщин было таким же «свободным», как и существование мужчин, в условиях подлинной гибкости мужских и женских ролей, особенно в среде сельских индустриальных рабочих. Индустриализация и переход к капиталистической системе разрушили некую предустановленную гармонию. Из этой гипотезы неизбежно вытекает следующее: в мятежи вовлекаются как мужчины, так и женщины, и последние могут участвовать в них на равных.
Другая гипотеза, причем более правдоподобная, доказывает, что внутри семей разделение труда происходило асимметрично, и роли, какими бы «второстепенными» они ни казались, оставались неравными как в материальном, так и символическом отношении. Так что вовлеченность женщин в мятеж ставит новые вопросы и диктует иные ответы, чем прежде. Пойдем дальше, чтобы более основательно изучить несколько случаев недовольства или мятежей (их невозможно рассмотреть все) в Англии, Франции и Голландии. Женское инакомыслие (без оружия и насилия) не стоит недооценивать. Возьмем один пример — чтобы понять, насколько разнообразны и трудноуловимы были формы, используемые женщинами в их сопротивлении предписаниям светских и религиозных властей. Речь пойдет здесь о женщинах, участницах английского движения «отказниц» («recusants») 1560-1640 гг. Сопротивление женского католического меньшинства Акту о единообразии 1559 г., который попытался навязать всем исповедование одной и той же религии, обнажило природу и границы государственной власти и продемонстрировало способность женщин бороться и отвергать принцип гражданской и религиозной лояльности. Женщины решительно отказались подчиниться закону и повиноваться официальной церкви. Они очень изобретательно защищали себя и объясняли свои действия, когда от их мужей потребовали принудить их к покорности. Хотя на них накладывались штрафы, хотя их и бросали в тюрьмы, они, однако (благодаря традиционным механизмам меньшей ответственности женщин), умели избежать многого и не платили полной цены за свой вызов властям. Если двадцать семь мужчин за свое неповиновение подверглись смертной казни, то женщин казнили только трех.
При выражении своего протеста женщины-«отказницы» пользовались доступными им формами. Так, они предоставляли приют католическим священникам и организовывали свое частное пространство таким образом, чтобы никто не мог проникнуть в их тайну (служанки, торговки). Если, несмотря на все их предосторожности, власти, получив донос, неожиданно появлялись у них, они изображали невинность, незнание, беспомощность, демонстрируя все виды женской слабости, способные привести в смущение своих противников. Агрессивные, решительные, «фемининные», они бросают вызов закону и порядку, обращая к своей выгоде и ради своего дела те формы деятельности, которые традиционно являются их монополией. Они борются с государством посредством того, что находится вне его контроля, а именно делая из частной сферы беспрецедентную арену войны.
Франция, Париж, июль 1750 г…. Полиция решила очистить улицы от малолетних «преступников», детей бедняков, шатающихся без присмотра. Возможно, их хотели отправить в Луизиану, чтобы населить обескровленные колонии. Но нельзя безнаказанно трогать детей бедняков. В 1725 г. население уже восставало по той же причине — теперь же, в 1750 г., вспыхивает серьезное народное волнение во многих кварталах столицы. Будут убитые, большое число раненых, и после расследования, длившегося месяц, три смертных показательных приговора молодым людям, обвиненным за участие в уличных схватках.
Что женщины восстали — это не удивительно. Для исследователя весьма интересны, без сомнения, их действия — в частности, когда они стараются найти своих задержанных детей, помещенных в разные парижские тюрьмы (Бисетр, Фор-л’Эвек). Эти женщины пользуются знанием социальных механизмов, и даже больше того — они владеют информацией об арестах детей, так же как владеют информацией о событии в целом. Они получают ее от соседей, от знакомых по кварталу, используют свой социальный и политический опыт. Они дежурят в те часы и в тех местах, где, по их сведениям, проедут генерал-лейтенант полиции и его помощники. Они останавливают карету и спорят с сидящими в ней; они обращаются к комиссару полиции или к влиятельным инспекторам, приходят к дверям тюрем, беседуют со своими детьми, приносят им пищу и даже беспокоятся об их учебе. Это многообразие точечных действий означает не только знание принципов функционирования городской жизни и социальных привычек полиции, но также мгновенную способность находить соответствующие формы действия, нужные мысли и слова, что очень похоже на переговоры (negotiation), если принять этот термин в его самом обычном смысле.
Политические мятежи в Голландии. Речь идёт об организованных мятежах 1653, 1672, 1745 гг. и тех, что разразились между 1782 и 1787 гг. (восстание патриотов). Женщины здесь более многочисленны, чем в каком-либо другом антиналоговом или зерновом мятеже того же периода: их значительное присутствие в политических выступлениях объясняется той ролью, которую они играют в традиционных коммунальных структурах улицы и квартала. Юридически исключенные из публичной жизни, они действуют в них «естественным образом»: неужели в этом на самом деле есть нечто необычное? Разве можно подумать, что их юридическое бесправие порождает у них безразличие к общественным делам? И как можно вывести из их мотиваций и из их участия некую форму равенства с мужчинами, участвующими в выступлении, или мужчинами, осуществляющими политическую власть?
Язык, знаки и репрезентации протеста
В ходе мятежа женщины действуют иначе, чем мужчины — а те в свою очередь видят и знают это, соглашаются с этим и все же осуждают своих товарок. Между тем именно женщины занимают авансцену и убеждают мужчин следовать за ними, вставая в первые ряды мятежа. Мужчины уже и не удивляются тому, что мир неожиданно выворачивается наизнанку. Подстегиваемые женскими криками, они присоединяются к толпе. Они хорошо знают, до какой степени женщины, идущие впереди, воздействуют на власти, они знают также, что те не очень боятся, поскольку им не грозят суровые наказания, и что это нарушение порядка вещей может быть залогом последующего успеха их движения. Они знают, соглашаются с этим распределением мужских и женских ролей и в то же время осуждают женщин, их крики, их поступки и их поведение. Они смотрят на них и с восхищением и с раздражением, говоря, что женщины выходят из себя, их действия чрезмерны и переходят все границы.
Так в социальном плане создаются две взаимодополняющие системы, которые перекликаются друг с другом и питают друг друга: с одной стороны — женщины, которые действуют в согласии с мужчинами, осознавая при этом, что их поведение считается необычным. С другой стороны — мужчины, которые не могут избавиться от двойственного представления о женщине, доброй, нежной, столь желанной и одновременно двуличной, лживой и связанной с дьяволом. Мы знаем, что эти темы пронизывают народную литературу (серия так называемой «Голубой библиотеки») — в ней женщины изображаются и как ангелы и как чудовища, и как жизнь и как смерть.
Можно понять статус женщины в мятежах только в контексте этой системы представлений, которая считает женщину и желанной, и отталкивающей и в которой символическая игра так же напряженна, как и игра реальных действий и ситуаций. Лишь с точки зрения такого переплетения следует анализировать формы женского протеста.
Домашние конфликты или конфликты с соседями — такие, какими мы их знаем, в городе или в деревне, — разворачиваются по своим особым образцам. В квартале, деревне, отдельном доме — всюду необходима сплоченность, чтобы противостоять «внешним опасностям». Так организуется некая территория, названная Робером Мюшамбледом «эго-территорией». Там мужчины берут на себя защиту коллективных интересов с помощью силы, а женщины — осуществляя надзор и собирая информацию. Если, к несчастью, вспыхивает спор, женщина прячется за мужчину, прибегая к стратегии умиротворения ситуации. Иными словами, женщина обозначает проблемы, выносит их на общее обозрение, а затем успокаивает страсти. Локальные конфликты обнажают различие гендерных ролей, при которой женщина оказывается позади передней линии действия.
Мятеж разрушает прежнюю систему правил, чтобы дать толчок развитию новых способов взаимодействия между мужчинами и женщинами. Юридические архивы дают возможность достаточно точно воссоздать этот переход от одного состояния к другому. В Париже 14 июля 1725 г. вспыхивает мятеж против булочников: все начинается со спора между покупательницей и продавцом в Сен-Антуанском предместье. Женщина по имени Дежарден отказывается заплатить булочнику Радо тридцать четыре су за батон, который еще утром стоил тридцать су. Женщина созывает своих соседей по кварталу, и толпа численностью примерно в тысячу восемьсот человек поднимается против булочников, грабя и разоряя их лавки.
На первом этапе, когда только вспыхивает ссора, самые близкие соседи бегут за мужем мадам Дежарден, столяром-краснодеревщиком, который живет на расстоянии нескольких домов от булочной Радо. Когда женщина ввязывается в ссору, тут же непременно предупреждают ее супруга или компаньона, чтобы восстановить должный порядок вещей. Супруг мадам Дежарден не колеблется: оказавшись на месте действия, он «намеревался выбранить свою жену и заставить ее вернуться домой». Чтобы все успокоилось, чтобы конфликт из публичного превратился в частный и чтобы муж подтвердил свое право наказать супругу — таков смысл вмешательства Дежардена. Но он ошибается. Женщины поняли, что данное дело имеет общественное значение, а потому нет оснований решать его частным образом: цена хлеба слишком высока, и мадам Дежарден имеет право протестовать. Ее муж «был немедленно окружен более чем сотней женщин, которые заявили ему, что его жена — права и что это вина булочника».
Такой конфликт — не просто частная ссора; мятеж и последовавший грабеж булочных предстает законным выражением протеста против несправедливого положения дел, в данном случае — против чрезмерного удорожания хлеба.
В этот момент женские роли приобретают характер, традиционный для мятежа; они противоположны ролям, присущим частным конфликтам: женщины разговаривают с мужьями совсем не так, как с главами домов, семей, они собирают толпу и призывают ее к насилию, первыми врываясь в соседние булочные. Женщины утверждают свою публичную идентичность (которой они не обладают в обычных условиях) и становятся представителями общины, к которой принадлежат: в резкости такого перехода от частного к публичному реализуется не только осознание смысла происходящего, но также и страстное желание утвердить свою коллективную идентичность, обычно игнорируемую и даже осмеиваемую.
Женщина и ребенок
Почти все исторические труды отмечают массовое участие в мятежах молодежи и легко объясняют его. Демографическая ситуация в XVI- XVIII вв. обуславливает особую роль молодых людей, чье раннее созревание и приобщение к трудовой деятельности идет рука об руку с повышением брачного возраста, поскольку они образуют многочисленный возрастной класс, свободный и могущественный. Воплощая будущее общины, они пользуются престижем, они еще ни в чем не виновны, они вливают свежую кровь в жизнь города и квартала.
В мятежах участвует не только молодежь, но и дети: полицейские протоколы тщательно описывают состав мятежной толпы и часто указывают на заметное присутствие женщин с детьми. Некоторые эпизоды религиозных войн XVI в. также отмечены участием детей, которые представлены самостоятельными группами, что является совсем иным явлением. Так, 1 января 1589 г. Парижская лига организует процессию малолетних детей столицы, которые несут свечи от кладбища Невинных до церкви Св. Женевьевы в Латинском квартале. Их было почти сто тысяч. Можно также увидеть, как в разгар религиозных насилий дети остервенело набрасывались на раненых и помогали расчленять тела. В Ирландии во время Великого восстания 1641 г. английские памфлеты и статьи, не смущаясь, описывали чудовищную жестокость ирландских детей, которые по всей стране собирались в банды и, вооруженные кнутами, избивали англичан.
В XVIII в. ситуация меняется; ничего не слышно ни о жестокости детей, ни об их самостоятельно действующих группах. Теперь на авансцену мятежа выдвигается фигура женщины с ребенком. Можно, конечно, объяснить это тем, что мать просто не может оставить своего ребенка дома без присмотра. Но можно пойти и дальше: даже если ребенок еще мал, он воспринимается как привычный атрибут городской жизни, участник процесса материального и культурного производства; квартал знает его, признает и адаптирует его как своего собственного. Во время волнений в Париже в 1750 г., о которых уже шла речь, когда детей арестовывали среди бела дня, не только их родители, но также и жители квартала приходили к воротам тюрем требовать их освобождения. Ребенок — это то, с чем связана честь семьи, как и честь общины. Если он сопровождает свою мать во время мятежа, это отражает положение, которое он занимает между семьей и городом, — в той же степени символ, как и реальный факт. Фигура женщины в союзе с фигурой ребенка придает вес и справедливость народным восстаниям, становясь единым образом, олицетворяющим две разрушительные силы — стремление к восстановлению справедливости и жажду обновления.
Благодаря женщине и ребенку народный протест пытается реставрировать то, что было нарушено, и приблизить будущее, неопределенность которого больше невозможно выносить. Вместе женщина и ребенок символизируют переход настоящего к будущему, они олицетворяют само желание этого перехода.
Слова, жесты и типы поведения
Мятежное поведение, анализ которого сопряжен со значительными трудностями, — это особый вид социальной деятельности. В ходе него взрывы насилия, вспышки гнева обладают своей «грамматикой» и непростой логикой. В рамках этой суммы действий, когда толпе иногда удается понять смысл того, что она в данный момент совершает, мужчины и женщины исполняют различное партитуры. Они действуют сообща ради одного и того же дела, но отличаются друг от друга, изучают друг друга и реагируют друг на друга. Мужской взгляд, несомненно, оказывает влияние на последующие действия; язык и жесты женщин в той же мере являются реальными способами их выражения, как и результатом их сконструированного образа.
Если изучать бесчисленные эмоциональные всплески, нарушающие на короткое время жизнь деревни, квартала или цеха, или если взять пример символического мятежа, сразу бросается в глаза, что женщины вовлекаются в них очень быстро и без всяких колебаний, как будто они бесстрашно вступают в окружающую волну гнева. Много свидетельств, извлеченных из полицейских протоколов или даже из рассказов хроникеров, говорит об их смелости, о наличии у них чувства юмора и радости. Так, Франсуа Метра в своей секретной переписке свидетельствует по поводу Мучной войны 1775 г., что «грабителями были только носильщики и другие простолюдины и что они очень веселились». Прежде он уточнил, что мятеж разгорелся «в основном среди женщин». Также в мятежных деревнях одного финансового округа («генералитета») конца XVII-XVIII вв. очевидцы отмечают приподнятое настроение, и о нем еще долго сохраняется воспоминание, особенно когда женские волнения завершаются успехом и достаточно страшат элиту, заставляя ее прислушиваться к требованиям женщин.
Приподнятое настроение, возбуждение, подстрекательство. Женщины — это стало почти стереотипом — подбадривают мужчин словом. Ужасные крики предупреждают о начале мятежа. Что же касается слов, то речь не об оскорблениях или улюлюканье, как об этом часто говорят, нет, речь — о произнесенных фразах, смысл которых заставляет мужчин действовать. Если нередко из их уст можно услышать призывы к убийству, выкрики против короля, кровавые угрозы в адрес властей, то в моменты выступлений можно обнаружить много фраз, которые выходят за рамки чисто словесного насилия и приобретают характер социальной критики.
Женщины высказывают то, что провоцирует общину на восстание: в нескольких словах они объясняют несправедливость, точно называют врагов и выражают пережитые унижения. Они очень вовремя напоминают о нормальной цене хлеба, требуют оплакать печальную долю женщин, вынужденных работать и одновременно растить своих детей. «Разве это не безобразие, когда матери отправляются продавать салат на улицах, а их детей хватают в их отсутствие», — кричит одна женщина из своего окна в июле 1750 г. в Париже во время кампании «похищения детей». Ее товарки четко выражают свои настроения, предлагают социальные объяснения и способствуют развитию мятежа — как словом, так и делом.
Отправившись в бой безоружными, женщины, не колеблясь, бросают камни или же собирают их с мостовой, передают мужчинам. Они бьют в набат и останавливают телеги, нагруженные зерном; иногда они прячут под своими юбками ножи или палки, а увидев представителя власти, спешно засовывают их в свои потайные места. Их сравнивают с роем пчел и с облаком насекомых — постоянно возникающие образы, которые прекрасно подчеркивают специфические черты и тендерные характеристики группы. Ожесточенность, коллективная ярость, готовность к неустанному действию указывают на солидарную, взбудораженную женскую общность, которой трудно противостоять. Подобно пчеле, женщина-мятежница обладает непреодолимым упорством. Подобно пчелиному рою, такие женщины производят страшный несмолкающий шум, дьявольское жужжание: вновь мы сталкиваемся с вечной парой: мудрая женщина и она же — безумная дьяволица.
Пчелиный рой имеет королеву-матку. Так же и группы женщин ведомы одной из них, наиболее харизматичной и сильной личностью, известной и уважаемой в своем квартале. Случается, что она получает или сама присваивает себе кличку, иногда военную (noms de guerre), например «капитанша» (la capitaine), как та кабатчица, которая в 1721 г. обращается с призывом к собравшейся толпе выступить против извозчиков, работающих по королевским заказам.
Другие берут свои прозвища из сказок или из списка знатных титулов, как, например, «принцесса» — удивительная фигура парижских волнений 1775 г., поденщица сорока трех лет, энергичная и активная, арестованная гвардейцами за беспорядки. Ее требуют освободить и женщины, и мужчины: «Верните ее нам, верните ее нам, это наша принцесса!» Амазонка, капитанша, принцесса — все эти почетные наименования указывают на реальное желание руководить толпой, принадлежать к самым сильным, включиться в мужскую иерархию, по сути дела — в военную жизнь. Брать в руки оружие — одна из тех мужских функций, к которой более всего стремятся женщины, о чем ярко свидетельствуют сборники наказов от женщин третьего сословия и манифесты женщин-революционерок в 1789 г.
Идти на войну, как мужчины, восставать и слыть мужчинами: травестизм, стремление усваивать поведение другого пола — это одна из традиционных форм народных волнений. В Англии, Германии и Голландии женщины с легкостью облачаются в мужскую одежду. И не только во время мятежей, но и в периоды кризисов, когда, оказавшись на улице из-за экономических трудностей, они пытаются выжить… И еще когда они вовлекаются в криминальную деятельность и вступают в воровские шайки, где травестизм имеет одновременно практическое и символическое значение. Они переодеваются в мужское платье также из чувства «патриотизма», как в Голландии XVII-XVIII вв., где они участвуют в политических волнениях и в войнах, которые ведутся на суше и на море. Когда их спрашивают, почему они переодеваются, они гордо отвечают полицейским, называя себя преемницами длинного ряда героинь прошлого, чей пример узаконивает их смелость.
Анализируя это явление, следует сказать и об обратной ситуации — о переодевании мужчин в женское платье, чтобы смешаться с мятежной толпой. Здесь тендерная инверсия имеет то преимущество, что обеспечивает большую степень безнаказанности (так как женщину карают менее сурово, мужчина-женщина пытается воспользоваться этим преимуществом). Как показала Натали Земон Дэвис, существуют более глубокие причины взаимообратной практики переодеваний: в этом взаимообмене каждый пол берет что-то у противоположного; если мужчина-женщина отвращает демонов и избегает кастрации, то женщина-мужчина приобретает способность совершать исключительные поступки и смело вторгаться в публичную сферу.
Таким образом, травестизм не порождает беспорядка и не разрушает установленную систему ценностей, но, наоборот, восстанавливает ее, постоянно вводя неизбежные новшества, которые искусно подрывают прежние ценности. Однако эта травестиционная модель — на первый взгляд уравнительная и взаимная — содержит противоречие, отмеченное неравенством ролей: на самом деле, мужчина, переодевающийся в женщину и подражающий ее поведению, принимает на себя те стороны женской роли, которые считаются неузаконенными. Он заимствует присущий женщине анархизм, чтобы выступить против социальной несправедливости ради обеспечения незыблемости существования коммуны и ее процветания. Таким путем мужчины проявляют женскую силу, но фактически речь идет только о темной и ненавистной стороне этой силы, ее порочной и разнузданной «природе», которая в периоды спокойствия остается на заднем плане и низко ценится. Мужчина-женщина пользуется мифической оболочкой, а не истинной сущностью женщины.
Женщины не только действуют вместе с мужчинами — они также борются с другими женщинами: конфликты между религиозными и социальными группами порождают непреодолимый раскол, когда одни яростно сражаются против других внутри своей социальной группы. В конфликтах частного порядка, которыми была насыщена эпоха раннего Нового времени — ведь они так часто будоражили приходы, деревни и городские рынки — насилие, исходящее от женщин и совершавшееся в женской среде редко приводило к смертоубийству. Однако мятеж и порождаемые им бесчинства вовлекают женщин в куда более брутальные виды действий, вызывают у них усиленное желание уничтожить противника. Религиозные насилия XVI в., например, оказываются очень яростными, поскольку и та и другая сторона стремится очиститься от заразы, которую святотатство их врагов приносит в общину. Необходимо любой ценой защищать «истинную» и искоренять ложную веру посредством жестов и форм поведения, становящихся с каждым днем все более драматичными. Насилие — это не только инструмент божественной справедливости, это также очистительная практика, которая должна помочь общине освободиться от сатанинского заблуждения, навязываемого противоположной стороной. В этих избиениях, творимых без всякого чувства вины, поскольку они совершаются во имя Бога, действия носят тем более ожесточенный характер, что их целью является показать, что еретик, враг по вере, — не человеческое существо, а чудовище. Протестанты и католики следуют разным моделям мятежного поведения. Совершаемые ими поступки заимствуются из библейского и бослужебного репертуара и отражают специфические для каждой религии взгляды на тело, его смерть и посмертную судьбу. В то же время понимаешь, до какой крайности может дойти мужское и женское насилие, если оно по большому счету отталкивается от самых фундаментальных ценностей общины. И если женщина принимает в таких конфликтах заметное участие и даже сражается против других женщин, то это потому, что внутри своей общины она занимает привилегированное положение, будучи необходимым звеном между жизнью и смертью, центральным местом, где куется созидание и разрушение, плотским пространством, где репродуцируются силы природы и силы священного.
В последующие столетия во время мятежей — уже другой, нерелигиозной природы (антиналоговые, продовольственные и т. д.) — женщины также не щадят других женщин. Здесь ад — и скорее не духовный, мистический, а экономический. Здесь идет борьба бедных против богатых, тут насилие порождается отчаянием и направляется на любую видимость привилегированности.
Скажем, в зерновых бунтах в Иль-де-Франс и в городских мятежах на протяжении всего XVIII в. женщины оказываются жертвами других женщин, особенно булочницы или жены булочников, работающие за прилавком, которые воплощают не пол, но социальную группу, существующую в относительно благоприятных условиях, и которых поэтому следует оскорблять и даже уничтожать. Это хорошо видно по выступлениям в Париже 1775 г., когда в числе женщин, ставших объектом нападения других женщин, оказались не только булочницы, но также те, кто занимает особое место среди ремесленников. Они просто предназначены стать жертвами коллективной мести как виновные в хищениях, в непомерных ценах и в том, что наживаются за счет голода обездоленных. Единство и раскол среди женщин — две стороны одной и той же реальности. Женская способность к протесту направляется в русло реакции на несправедливость, имеющей место внутри общин, сплавленных религиозным, социальным и экономическим единством. Даже если они действуют как-то особо, как представители определенного пола, это не мешает им выступать против некоторых других представителей этого пола — тех, кого они считают носителями злоупотреблений, несправедливости или святотатства.
Женщина безраздельно пользуется славой активной мятежницы, и даже больше. Басни, рассказы и хроники описывают ее яростной, жестокой и кровожадной. Нужно тем не менее иметь в виду, что все эти тексты написаны мужчинами, поэтому навязчивая тема женской жестокости намеренно усиливается мужской памятью. Можно также поставить вопрос, не является ли зрелище варварства, праздник смерти, который одновременно притягивает и отвращает, выражением инстинктивного желания убивать, которое человек переносит на «другое», иное, чем он, существо — а именно на женщину, носительницу производительной силы, хитрости и разрушительной агонии? Как бы там ни было, если женщины в пролитии крови и жестокости порой находят себе союзниц своего пола, нужно попытаться объяснить это явление и не замалчивать его. Может быть, они и жестоки, но почему и как? Проливать кровь — это высшее преступление для тех, кому запрещено брать в руки оружие и убивать. Исключенные из процесса принятия юридических, гражданских и политических решений, женщины в условиях мятежа и кровопролития обретают на время возможность принимать решения. Обычно обреченные оставаться простыми зрительницами политического процесса, они находят в мятеже место, где их поведенческая — а значит, политическая — эффективность оказывается наиболее полно реализованной. Они становятся тем более жестокими, что их роль публично признана и ожидаема всей общиной. Здесь поступки и представления об этих поступках не пересекаются, лишь обуславливая друг друга: женщины, выходят за свое традиционное пространство, женщины усваивают формы поведения, традиционные для этой новой для них сферы.
К описанной политической составляющей нужно добавить (не разделяя) и составляющую символическую: мужчина, женщина и кровь — это и союзники, и враги. Кровь, союзница женского тела, течет из них раз в месяц, но ни мужчина, ни женщина в этот период раннего Нового времени не знают точно, почему, даже если в конце XVIII в. и удается предположить, до конца не понимая, что эта кровь играет определенную роль в процессе оплодотворения. Кровь, которая изливается раз в месяц, — враг мужчины, знак грязи и нечистоты женского тела, она периодически препятствует его доступу к желанному чреву. Символ первородного греха Евы, она одновременно и проклятие, и сила. Без конца порицаемая в сказках и пословицах как знак греховной раны, менструация, естественная сообщница женщины, становится ее коварным врагом. Балансируя между незнанием ее причины и смысла и соответствующей системой понятий, женщина глубоко усваивает «менструальное табу» и переживает ежемесячные кровотечения с ужасом и болью. Легко понять, почему в момент мятежа ее привлекает кровопролитие, которое имеет причину, смысл и в результате очищает общину. Поэтому когда в разгар беспорядков, побуждаемая желанием восстановить попранную справедливость или веру в отвергнутого Бога, появляется женщина и, проливая чужую кровь, играет с ней, радуется, что видит ее льющейся, она, возможно, ощущает себя участницей ритуала исцеления кровью, из которого она обычно исключена и потребность в котором она ощущает в самых интимных частях своего тела. Пролитая ее рукой кровь становится оправданной, ее же собственная таковой не является. Пролитая кровь врага порождает чистоту, которой лишена ее собственная и которую за ней не признают. Таким образом, смывается позор, заполняется пустота, одна из сторон которой — исключение из политической сферы.
Обвинения в экстремизме
Дойдя до этого момента описания и истолкования роли женщин в мятежах, можно позволить себе одну провокационную мысль. Вопреки тому, что исследователи думали еще несколько лет тому назад, женское присутствие во всех сельских мятежах Европы раннего Нового времени настолько очевидно, что делает необоснованным, или, по крайней мере, недостаточно обоснованным, удивление ученых прошлого и их современных коллег, которые писали по этому поводу. Ясно, что в конечном итоге нет ничего странного в факте постоянного участия женщин в событиях такого рода. Несмотря на сложный символический код, используемый при описании женщин-мятежниц, здесь на самом деле нет проблемы. Только надо отказаться от «деревянного языка» при изучении истории женщин. Исследовать роль женщин в мятежах — значит прежде всего не удивляться самому факту их участия; наоборот, было бы удивительно их отсутствие. Вопрос здесь скорее следует поставить иначе и спросить, во имя чего и почему женщи ны не участвовали в том или ином восстании. Таким способом можно было бы переориентировать проблему, задать иные вопросы к историографии и по-другому взглянуть на весь комплекс отношений между маскулинным и фемининным. Нужно выбрать новый угол зрения, чтобы пойти по еще не проторенному пути.
Все эти роли — ее собственные, но также и те, которые приписываются ей мужчинами и легендой; они играются в состоянии гнева, вызванного несправедливостью, в соединении со страстями, порождаемыми обстановкой мятежа. Женщина реализует все то, что в действительности свойственно ей самой, и то, что говорится о ней, беря у толпы энергию, необходимую, чтобы сконструировать на какой-то момент коллективную идентичность. Вне этих дней волнений, в монотонности повседневной жизни ее достоинства и ее недостатки воспроизводятся и мельчают в будничной суете, вследствие чего о женщине начинают говорить как об источнике благополучия и одновременно страха и отвращения. Собирая женщин вместе, мятеж идентифицирует их — одновременно как общность, и как индивидуальности. В его контексте они обретают способность определить себя, занять позицию и действовать.Когда женщина участвует в мятеже, она играет целый список ролей; в ней смешиваются все ипостаси, которые общество обычно признает за ней. Как мать с ребенком она идет в первых рядах; как подстрекательница она кричит из окна и с моста; как носительница группового сознания и чувства солидарности она увлекает своих соратников; как лично заинтересованная она обращается к властям, входит в их кабинеты и ведет с ними переговоры; в состоянии крайнего возбуждения она набрасывается на тех, кого она рассматривает в качестве врага, даже если это женщины; уверенная в своем праве и желающая достичь победы, она без колебаний проливает кровь; заботящаяся о своей общине, она оживляет ее смысл и т. д.
Маскулинное представление и подпитывает, и диктует (если не сказать, заставляет действовать против природы) такое поведение женщин. Женщины скованы в пространстве между смыслом и преувеличением этого смысла. Они сами знают это и предчувствуют тупик, в который попадают и который вынуждает их согласовывать свои поступки с коллективными представлениями, где смешаны ярость и истерия, особенно потому, что, не имея опыта традиционного политического языка, они знают, что их слова и их поступки идут в иррациональном направлении. В XVIII в. и прежде всего во время революции это станет одной из проблем, прекрасно сформулированных некоторыми женщинами, в первую очередь в сборниках наказов, где они задыхаются от того, что «постоянно оказываются объектами восхищения и презрения со стороны мужчин».
Между восхищением и презрением, однако, нет места ни для чего, кроме нужды, которая и есть как раз тот фактор, который побуждает женщин действовать, сражаться, восставать и претендовать на публичную роль в самом сердце событий.
Любопытно, что каждое предпринятое действие не нарушает образа неистовых женщин, а, наоборот, подкрепляет его; однако каждый раз в поле между стариной и новизной что-то смещается и рождается нечто новое во внутригородских и во внутриобщинных отношениях.
«Политика шепчет со всех сторон», и конец XVIII в. сможет воплотить ее в согласии с женскими требованиями равенства, труда и образования в самом современном смысле этих слов.
Женщину как явную мятежницу можно обвинять в экстремизме: она существует в этом странном пространстве, где каждый смотрит на нее и где, под чужим взглядом, ее добродетели тысячу раз превращаются в дьявольские пороки. Таков жребий женщины, поскольку она, могущая нести в себе и плод, и желание мужчины, может стать воплощением абсолютной крайности.
После бури наступает покой: мятеж прекратился. Остались раненые и убитые, начались репрессии. Мятежники, признанные виновниками восстания, будут публично казнены и подвергнутся поношению со стороны толпы. Полиция скажет, что нужно преподать урок мятежникам и что нельзя позволять народу самому решать свою судьбу, даже, когда требования народа законны. Хлеб при этом подешевеет, и спокойствие будет восстановлено. От мятежа останется только память. До очередного и последующих восстаний, когда те, кого по несчастью задержат, скажут, что они оказались там случайно, чтобы посмотреть на «мятеж», поскольку им говорили в юности, что такие события нельзя пропустить.
Мужчины вернулись к своей работе и к повседневным делам. Никто не задает себе вопросов по поводу их возвращения: они возвращаются на свое место в городе. Женщины поступают так же, но несколько иным образом, поскольку они возвращаются к традиционным ролям, лишенным гражданской и политической составляющей, присутствующей в тех ролях, которые они на короткое время приняли в период мятежа, но которые им обычно не свойственны.
Трудно ответить на вопрос, как переживают женщины этот возврат к повседневному. Возможно, это гордость своим участием в мятеже? Возможно — признание того порядка вещей, при котором они становятся то первыми, то последними? А может, речь идет об особых индивидуальных и коллективных реакциях внутри их общины? Никто не знает; можно только предполагать (хотя это, вероятно, слишком прямолинейное видение истории), что каждый мятеж трансформирует вещи — и в то же время поддерживает традиционный баланс. Такое объяснение неудовлетворительно. Для понимания этих вещей нужно — как это было сделано на материале более близких к нам периодов, таких, как война 1914-1918 гг., — изучить последствия кризисов, те, порой неощутимые, разрывы, которые придают иной ритм историческому времени. Нужно учесть, что кризисы периода XVI-XVIII вв. кажутся во многом похожими друг на друга и очень мало «революционными».
Обвиненная в том, что она ведет себя во время мятежа, преступая все нормы и крайности, женщина после его завершения возвращается к мужчинам, и мало кто удивляется этому возвращению. Заметим, что до недавнего времени факт участия женщин в великих социальных движениях вообще игнорировался. Затем, когда она вновь предстала в своем мятежном образе, ее деятельность стали рассматривать совершенно изолированно от повседневного контекста и от современных репрезентаций. Мимоходом, неосторожно исследователь — а может, исследовательница? — как-то поспособствовали созданию мифического образа женщины как неистовой героини. Это произошло потому, что не было принято в расчет очевидное — история творится совместными усилиями мужчины и женщины, чей взгляд {по словам Шарля Бодлера) «удивляет своей искренностью».
Код для вставки на сайт или в блог:
Добавить комментарий