История женщин на Западе. Мятежницы.

• Авторка: Арлетта Фарж

• Источник: Выдержка из книги «История женщин на Западе. Парадоксы эпохи Возрождения и Просвещения» (т. 3).    

• Предыдущая часть: История женщин на Западе. Женский труд в эпоху позднего средневековья
• Следующая часть: История женщин на Западе. Вдовство и судьба незамужних женщин.

Обвиненная в том, что она ведет себя во время мятежа, преступая все нормы и крайности, женщина после его завершения возвращается к мужчинам, и мало кто удивляется этому возвращению. Заметим, что до недавнего времени факт участия женщин в великих социальных движениях вообще игнорировался.

Осмысление народного насилия — насущная задача европей­ской историографии. Специалисты по этой проблеме пере­ходят от классического истолкования (марксистского и по­добного) к более тонкому анализу. По юридическим архи­вам изучаются поступки, дискурсы, роли и функции групп и общин, принимавших участие в восстаниях между XVI и XVIII вв.

…Однако почему же так мало страниц написано о женщинах, активно участвовавших в таких бун­тах? В первую очередь потому, что отношение к женскому насилию было двойственным — его были вынуждены учитывать и одновремен­но стремились игнорировать. Это чувство тупика испытал каждый, в том числе и историки, обратившиеся, правда довольно поздно, к изу­чению форм и функции женского насильственного протеста.

Альбер Собуль, Робер Мандру и Ив-Мари Верее оказались первыми французскими учеными, обратившими внимание на внушительное число женщин, вовлеченных в народные движения эпохи раннего Но­вого времени и в период Революции.

Сделав первые робкие шаги, они рассматривали присутствие жен­щин скорее как исключение. Они обнаруживали его только в тех бун­тах, где речь шла о существенных для женщин проблемах: женщины, утверждали они, могли участвовать в основном в хлебных бунтах, стремясь спасти свои семьи от голода. Будучи матерями и кормилица­ми, они инстинктивно защищали своих детей, подобно тому, как самки защищают своих детенышей. Такой взгляд достаточно точно соответ­ствует равнодушию эпохи к проблеме возможного участия женщин в гражданской жизни.

Создание в 1970-х гг. «истории женщин» сделало подходы историков более сложными. Вначале Мишель Перро, а затем Натали Земон Дэвис, проанализировав собранный ими материал о численности мятежных женщин, подтвердили, с одной стороны, женское присутствие среди мя­тежников. Они подчеркнули свободу женского участия в мятежах — по­скольку женщины были менее ответственны в гражданском и правовом плане перед лицом репрессий. Эти исследовательницы настояли и на необходимости изучения форм культуры, которые оказали влияние на женское присутствие в народных волнениях, позволили им спровоциро­вать на некоторое время беспорядок и вывернуть наизнанку мир — в точ­ности так, как о том говорится в народной литературе и ученых тракта­тах. К тому же нужно признать как очевидное, засвидетельствовали они, то, что женщины участвуют во всех или почти всех мятежах, и это участие не ограничивается только продовольственными бунтами.

Заметим, что схема оказывается общей, если верить исследованиям форм протеста в Англии, крестьянских движений периода 1648-1806 гг. в Германии, итальянских мятежей, в том числе так называемо­го восстания Мазаньелло в Неаполе в 1647 г. и народных волнений в Лимоне в XVII-XVIII вв. Основательно изученный голландский ма­териал показывает, что на протяжении XVII-XVIII вв. женщины ак­тивно участвовали как в религиозных, так и в антиналоговых и даже, что удивительно, в политических выступлениях (например, в восста­нии патриотов в 1782-1787 гт.). Так что женщины думают не только своим чревом — и это прекрасно.

Удивительный парадокс: женское присутствие (иногда преимущест­венное) в мятежах является фактом, подтвержденным всеми иссле­дованиями по проблеме коллективного насилия; однако смысл этого присутствия изучается и истолковывается чрезвычайно редко. За не­большим исключением, в исторических работах почти не освещаются причины, обусловливающие последовательную протестную деятель­ность женщин в такие моменты; и еще меньше говорится о том, как происходило (и происходит) для всех женщин их возвращение к обыч­ной жизни. Мы должны анализировать не только решение участвовать в мятеже, изучать роли, акты и символы внутри самого мятежа, но так же — а это совсем непросто — то, что за ним следует.

Присоединение к протесту

Присоединиться к протесту — означает отреагировать на ситуацию, воспринимаемую как недопустимую, коллективными методами, балан­сирующими на грани законности, и изменить катастрофическое развитие событий. Это значит: заявить о своем присутствии в публичной сфере. Но женщины и публичная сфера — две реальности, совершенно удаленные друг от друга, по крайней мере в гражданском и правовом плане. Поэтому можно задать вопрос: каким образом они обычно вторгаются в мир, из которого они юридически исключены.

На протяжении XVI-XVIII вв. формы женского протеста обычно объясняют исходя из двух различных гипотез. Некоторые исследовате­ли, кажется, принимают идею, согласно которой в эпоху Средневековья, а затем в раннее Новое время существование женщин было таким же «свободным», как и существование мужчин, в условиях подлин­ной гибкости мужских и женских ролей, особенно в среде сельских индустриальных рабочих. Индустриализация и переход к капитали­стической системе разрушили некую предустановленную гармонию. Из этой гипотезы неизбежно вытекает следующее: в мятежи вовлека­ются как мужчины, так и женщины, и последние могут участвовать в них на равных.

Другая гипотеза, причем более правдоподобная, доказывает, что внутри семей разделение труда происходило асимметрично, и роли, какими бы «второстепенными» они ни казались, оставались неравными как в материальном, так и символическом отношении. Так что вовле­ченность женщин в мятеж ставит новые вопросы и диктует иные отве­ты, чем прежде. Пойдем дальше, чтобы более основательно изучить несколько случаев недовольства или мятежей (их невозможно рас­смотреть все) в Англии, Франции и Голландии. Женское инакомыслие (без оружия и насилия) не стоит недооценивать. Возьмем один при­мер — чтобы понять, насколько разнообразны и трудноуловимы были формы, используемые женщинами в их сопротивлении предписаниям светских и религиозных властей. Речь пойдет здесь о женщинах, участницах английского движения «отказниц» («recusants») 1560-1640 гг. Сопротивление женского католического меньшинства Акту о единообразии 1559 г., который попытался навязать всем исповедование одной и той же религии, обнажило природу и границы государственной власти и продемонстрировало способность женщин бороться и отвергать принцип гражданской и религиозной лояльности. Женщины реши­тельно отказались подчиниться закону и повиноваться официальной  церкви. Они очень изобретательно защищали себя и объясняли свои  действия, когда от их мужей потребовали принудить их к покорности. Хотя на них накладывались штрафы, хотя их и бросали в тюрьмы, они, однако (благодаря традиционным механизмам меньшей ответственности женщин), умели избежать многого и не платили полной цены за свой вызов властям. Если двадцать семь мужчин за свое неповинове­ние подверглись смертной казни, то женщин казнили только трех.

При выражении своего протеста женщины-«отказницы» пользова­лись доступными им формами. Так, они предоставляли приют католи­ческим священникам и организовывали свое частное пространство та­ким образом, чтобы никто не мог проникнуть в их тайну (служанки, торговки). Если, несмотря на все их предосторожности, власти, полу­чив донос, неожиданно появлялись у них, они изображали невинность, незнание, беспомощность, демонстрируя все виды женской слабости, способные привести в смущение своих противников. Агрессивные, ре­шительные, «фемининные», они бросают вызов закону и порядку, об­ращая к своей выгоде и ради своего дела те формы деятельности, кото­рые традиционно являются их монополией. Они борются с государст­вом посредством того, что находится вне его контроля, а именно делая из частной сферы беспрецедентную арену войны.

Франция, Париж, июль 1750 г…. Полиция решила очистить улицы от малолетних «преступников», детей бедняков, шатающихся без при­смотра. Возможно, их хотели отправить в Луизиану, чтобы населить обескровленные колонии. Но нельзя безнаказанно трогать детей бед­няков. В 1725 г. население уже восставало по той же причине — теперь же, в 1750 г., вспыхивает серьезное народное волнение во многих квар­талах столицы. Будут убитые, большое число раненых, и после рассле­дования, длившегося месяц, три смертных показательных  приговора молодым людям, обвиненным за участие в уличных схватках.

Что женщины восстали — это не удивительно. Для исследователя весьма интересны, без сомнения, их действия — в частности, когда они стараются найти своих задержанных детей, помещенных в разные па­рижские тюрьмы (Бисетр, Фор-л’Эвек). Эти женщины пользуются зна­нием социальных механизмов, и даже больше того — они владеют ин­формацией об арестах детей, так же как владеют информацией о со­бытии в целом. Они получают ее от соседей, от знакомых по кварталу, используют свой социальный и политический опыт. Они дежурят в те часы и в тех местах, где, по их сведениям, проедут генерал-лейтенант полиции и его помощники. Они останавливают карету и спорят с сидя­щими в ней; они обращаются к комиссару полиции или к влиятельным инспекторам, приходят к дверям тюрем, беседуют со своими детьми, приносят им пищу и даже беспокоятся об их учебе. Это многообразие точечных действий означает не только знание принципов функциони­рования городской жизни и социальных привычек полиции, но также мгновенную способность находить соответствующие формы действия, нужные мысли и слова, что очень похоже на переговоры (negotiation), если принять этот термин в его самом обычном смысле.

Политические мятежи в Голландии. Речь идёт об организованных мятежах 1653, 1672, 1745 гг. и тех, что разразились между 1782 и 1787 гг. (восстание патриотов). Женщины здесь более многочисленны, чем в каком-либо другом антиналоговом или зерновом мятеже того же пе­риода: их значительное присутствие в политических выступлениях объясняется той ролью, которую они играют в традиционных комму­нальных структурах улицы и квартала. Юридически исключенные из публичной жизни, они действуют в них «естественным образом»: не­ужели в этом на самом деле есть нечто необычное? Разве можно поду­мать, что их юридическое бесправие порождает у них безразличие к общественным делам? И как можно вывести из их мотиваций и из их участия некую форму равенства с мужчинами, участвующими в высту­плении, или мужчинами, осуществляющими политическую власть?

 Язык, знаки и репрезентации протеста

В ходе мятежа женщины действуют иначе, чем мужчины — а те в свою очередь видят и знают это, соглашаются с этим и все же осуждают своих товарок. Между тем именно женщины занимают авансцену и убеждают мужчин следовать за ними, вставая в первые ряды мяте­жа. Мужчины уже и не удивляются тому, что мир неожиданно вывора­чивается наизнанку. Подстегиваемые женскими криками, они присое­диняются к толпе. Они хорошо знают, до какой степени женщины, идущие впереди, воздействуют на власти, они знают также, что те не очень боятся, поскольку им не грозят суровые наказания, и что это на­рушение порядка вещей может быть залогом последующего успеха их движения. Они знают, соглашаются с этим распределением мужских и женских ролей и в то же время осуждают женщин, их крики, их по­ступки и их поведение. Они смотрят на них и с восхищением и с раз­дражением, говоря, что женщины выходят из себя, их действия чрез­мерны и переходят все границы.

Так в социальном плане создаются две взаимодополняющие систе­мы, которые перекликаются друг с другом и питают друг друга: с од­ной стороны — женщины, которые действуют в согласии с мужчинами, осознавая при этом, что их поведение считается необычным. С другой стороны — мужчины, которые не могут избавиться от двойственного представления о женщине, доброй, нежной, столь желанной и одно­временно двуличной, лживой и связанной с дьяволом. Мы знаем, что эти темы пронизывают народную литературу (серия так называемой «Голубой библиотеки») — в ней женщины изображаются и как ангелы и как чудовища, и как жизнь и как смерть.

Можно понять статус женщины в мятежах только в контексте этой системы представлений, которая считает женщину и желанной, и от­талкивающей и в которой символическая игра так же напряженна, как и игра реальных действий и ситуаций. Лишь с точки зрения такого пе­реплетения следует анализировать формы женского протеста.

Домашние конфликты или конфликты с соседями — такие, какими мы их знаем, в городе или в деревне, — разворачиваются по своим осо­бым образцам. В квартале, деревне, отдельном доме — всюду необхо­дима сплоченность, чтобы противостоять «внешним опасностям». Так организуется некая территория, названная Робером Мюшамбледом «эго-территорией». Там мужчины берут на себя защиту коллектив­ных интересов с помощью силы, а женщины — осуществляя надзор и собирая информацию. Если, к несчастью, вспыхивает спор, женщина прячется за мужчину, прибегая к стратегии умиротворения ситуации. Иными словами, женщина обозначает проблемы, выносит их на общее обозрение, а затем успокаивает страсти. Локальные конфликты обна­жают различие гендерных ролей, при которой женщина оказывается позади передней линии действия.

Мятеж разрушает прежнюю систему правил, чтобы дать толчок развитию новых способов взаимодействия между мужчинами и жен­щинами. Юридические архивы дают возможность достаточно точно воссоздать этот переход от одного состояния к другому. В Париже 14 июля 1725 г. вспыхивает мятеж против булочников: все начинается со спора между покупательницей и продавцом в Сен-Антуанском предместье. Женщина по имени Дежарден отказывается заплатить булочнику Радо тридцать четыре су за батон, который еще утром сто­ил тридцать су. Женщина созывает своих соседей по кварталу, и толпа численностью примерно в тысячу восемьсот человек поднимается про­тив булочников, грабя и разоряя их лавки.

На первом этапе, когда только вспыхивает ссора, самые близкие со­седи бегут за мужем мадам Дежарден, столяром-краснодеревщиком, который живет на расстоянии нескольких домов от булочной Радо. Ко­гда женщина ввязывается в ссору, тут же непременно предупреждают ее супруга или компаньона, чтобы восстановить должный порядок ве­щей. Супруг мадам Дежарден не колеблется: оказавшись на месте дей­ствия, он «намеревался выбранить свою жену и заставить ее вернуться домой». Чтобы все успокоилось, чтобы конфликт из публичного пре­вратился в частный и чтобы муж подтвердил свое право наказать су­пругу — таков смысл вмешательства Дежардена. Но он ошибается. Женщины поняли, что данное дело имеет общественное значение, а по­тому нет оснований решать его частным образом: цена хлеба слишком высока, и мадам Дежарден имеет право протестовать. Ее муж «был не­медленно окружен более чем сотней женщин, которые заявили ему, что его жена — права и что это вина булочника».

Такой конфликт — не просто частная ссора; мятеж и последовав­ший грабеж булочных предстает законным выражением протеста про­тив несправедливого положения дел, в данном случае — против чрез­мерного удорожания хлеба.

В этот момент женские роли приобретают характер, традиционный для мятежа; они противоположны ролям, присущим частным кон­фликтам: женщины разговаривают с мужьями совсем не так, как с гла­вами домов, семей, они собирают толпу и призывают ее к насилию, первыми врываясь в соседние булочные. Женщины утверждают свою публичную идентичность (которой они не обладают в обычных услови­ях) и становятся представителями общины, к которой принадлежат: в резкости такого перехода от частного к публичному реализуется не только осознание смысла происходящего, но также и страстное жела­ние утвердить свою коллективную идентичность, обычно игнорируе­мую и даже осмеиваемую.

 Женщина и ребенок

Почти все исторические труды отмечают массовое участие в мятежах молодежи и легко объясняют его. Демографическая ситуация в XVI- XVIII вв. обуславливает особую роль молодых людей, чье раннее со­зревание и приобщение к трудовой деятельности идет рука об руку с повышением брачного возраста, поскольку они образуют многочис­ленный возрастной класс, свободный и могущественный. Воплощая бу­дущее общины, они пользуются престижем, они еще ни в чем не виновны, они вливают свежую кровь в жизнь города и квартала.

В мятежах участвует не только молодежь, но и дети: полицейские протоколы тщательно описывают состав мятежной толпы и часто ука­зывают на заметное присутствие женщин с детьми. Некоторые эпизо­ды религиозных войн XVI в. также отмечены участием детей, которые представлены самостоятельными группами, что является совсем иным явлением. Так, 1 января 1589 г. Парижская лига организует процессию малолетних детей столицы, которые несут свечи от кладбища Невин­ных до церкви Св. Женевьевы в Латинском квартале. Их было по­чти сто тысяч. Можно также увидеть, как в разгар религиозных наси­лий дети остервенело набрасывались на раненых и помогали расчле­нять тела. В Ирландии во время Великого восстания 1641 г. английские памфлеты и статьи, не смущаясь, описывали чудовищную жестокость ирландских детей, которые по всей стране собирались в банды и, во­оруженные кнутами, избивали англичан.

В XVIII в. ситуация меняется; ничего не слышно ни о жестокости детей, ни об их самостоятельно действующих группах. Теперь на аван­сцену мятежа выдвигается фигура женщины с ребенком. Можно, ко­нечно, объяснить это тем, что мать просто не может оставить своего ребенка дома без присмотра. Но можно пойти и дальше: даже если ре­бенок еще мал, он воспринимается как привычный атрибут городской жизни, участник процесса материального и культурного производства; квартал знает его, признает и адаптирует его как своего собственного. Во время волнений в Париже в 1750 г., о которых уже шла речь, когда детей арестовывали среди бела дня, не только их родители, но также и жители квартала приходили к воротам тюрем требовать их освобож­дения. Ребенок — это то, с чем связана честь семьи, как и честь общи­ны. Если он сопровождает свою мать во время мятежа, это отражает положение, которое он занимает между семьей и городом, — в той же степени символ, как и реальный факт. Фигура женщины в союзе с фигу­рой ребенка придает вес и справедливость народным восстаниям, стано­вясь единым образом, олицетворяющим две разрушительные силы — стремление к восстановлению справедливости и жажду обновления.

Благодаря женщине и ребенку народный протест пытается рестав­рировать то, что было нарушено, и приблизить будущее, неопределен­ность которого больше невозможно выносить. Вместе женщина и ребе­нок символизируют переход настоящего к будущему, они олицетворя­ют само желание этого перехода.

 Слова, жесты и типы поведения

Мятежное поведение, анализ которого сопряжен со значительными трудностями, — это особый вид социальной деятельности. В ходе него взрывы насилия, вспышки гнева обладают своей «грамматикой» и не­простой логикой. В рамках этой суммы действий, когда толпе иногда удается понять смысл того, что она в данный момент совершает, муж­чины и женщины исполняют различное партитуры. Они действуют сообща ради одного и того же дела, но отличаются друг от друга, изу­чают друг друга и реагируют друг на друга. Мужской взгляд, несо­мненно, оказывает влияние на последующие действия; язык и жесты женщин в той же мере являются реальными способами их выражения, как и результатом их сконструированного образа.

Если изучать бесчисленные эмоциональные всплески, нарушающие на короткое время жизнь деревни, квартала или цеха, или если взять пример символического мятежа, сразу бросается в глаза, что женщи­ны вовлекаются в них очень быстро и без всяких колебаний, как будто они бесстрашно вступают в окружающую волну гнева. Много свиде­тельств, извлеченных из полицейских протоколов или даже из расска­зов хроникеров, говорит об их смелости, о наличии у них чувства юмо­ра и радости. Так, Франсуа Метра в своей секретной переписке свиде­тельствует по поводу Мучной войны 1775 г., что «грабителями были только носильщики и другие простолюдины и что они очень весели­лись». Прежде он уточнил, что мятеж разгорелся «в основном среди женщин». Также в мятежных деревнях одного финансового округа («генералитета») конца XVII-XVIII вв. очевидцы отмечают приподнятое настроение, и о нем еще долго сохраняется воспоминание, особен­но когда женские волнения завершаются успехом и достаточно стра­шат элиту, заставляя ее прислушиваться к требованиям женщин.

Приподнятое настроение, возбуждение, подстрекательство. Жен­щины — это стало почти стереотипом — подбадривают мужчин словом. Ужасные крики предупреждают о начале мятежа. Что же касается слов, то речь не об оскорблениях или улюлюканье, как об этом часто говорят, нет, речь — о произнесенных фразах, смысл которых застав­ляет мужчин действовать. Если нередко из их уст можно услышать призывы к убийству, выкрики против короля, кровавые угрозы в адрес властей, то в моменты выступлений можно обнаружить много фраз, которые выходят за рамки чисто словесного насилия и приобретают характер социальной критики.

Женщины высказывают то, что провоцирует общину на восстание: в нескольких словах они объясняют несправедливость, точно называ­ют врагов и выражают пережитые унижения. Они очень вовремя напо­минают о нормальной цене хлеба, требуют оплакать печальную долю женщин, вынужденных работать и одновременно растить своих детей. «Разве это не безобразие, когда матери отправляются продавать салат на улицах, а их детей хватают в их отсутствие», — кричит одна женщи­на из своего окна в июле 1750 г. в Париже во время кампании «похище­ния детей». Ее товарки четко выражают свои настроения, предлагают социальные объяснения и способствуют развитию мятежа — как сло­вом, так и делом.

Отправившись в бой безоружными, женщины, не колеблясь, броса­ют камни или же собирают их с мостовой, передают мужчинам. Они бьют в набат и останавливают телеги, нагруженные зерном; иногда они прячут под своими юбками ножи или палки, а увидев представителя власти, спешно засовывают их в свои потайные места. Их сравнивают с роем пчел и с облаком насекомых — постоянно возникающие образы, которые прекрасно подчеркивают специфические черты и тендерные характеристики группы. Ожесточенность, коллективная ярость, готов­ность к неустанному действию указывают на солидарную, взбудора­женную женскую общность, которой трудно противостоять. Подобно пчеле, женщина-мятежница обладает непреодолимым упорством. По­добно пчелиному рою, такие женщины производят страшный несмолкающий шум, дьявольское жужжание: вновь мы сталкиваемся с веч­ной парой: мудрая женщина и она же — безумная дьяволица.

Пчелиный рой имеет королеву-матку. Так же и группы женщин ведомы одной из них, наиболее харизматичной и сильной личностью, известной и уважаемой в своем квартале. Случается, что она получа­ет или сама присваивает себе кличку, иногда военную (noms de guer­re), например «капитанша» (la capitaine), как та кабатчица, которая в 1721 г. обращается с призывом к собравшейся толпе выступить про­тив извозчиков, работающих по королевским заказам.

Другие берут свои прозвища из сказок или из списка знатных титу­лов, как, например, «принцесса» — удивительная фигура парижских волнений 1775 г., поденщица сорока трех лет, энергичная и активная, арестованная гвардейцами за беспорядки. Ее требуют освободить и женщины, и мужчины: «Верните ее нам, верните ее нам, это наша принцесса!» Амазонка, капитанша, принцесса — все эти почетные на­именования указывают на реальное желание руководить толпой, при­надлежать к самым сильным, включиться в мужскую иерархию, по сути дела — в военную жизнь. Брать в руки оружие — одна из тех муж­ских функций, к которой более всего стремятся женщины, о чем ярко свидетельствуют сборники наказов от женщин третьего сословия и ма­нифесты женщин-революционерок в 1789 г.

Идти на войну, как мужчины, восставать и слыть мужчинами: травестизм, стремление усваивать поведение другого пола — это одна из традиционных форм народных волнений. В Англии, Германии и Гол­ландии женщины с легкостью облачаются в мужскую одежду. И не только во время мятежей, но и в периоды кризисов, когда, оказавшись на улице из-за экономических трудностей, они пытаются выжить… И еще когда они вовлекаются в криминальную деятельность и вступа­ют в воровские шайки, где травестизм имеет одновременно практиче­ское и символическое значение. Они переодеваются в мужское платье также из чувства «патриотизма», как в Голландии XVII-XVIII вв., где они участвуют в политических волнениях и в войнах, которые ведутся на суше и на море. Когда их спрашивают, почему они переодеваются, они гордо отвечают полицейским, называя себя преемницами длинно­го ряда героинь прошлого, чей пример узаконивает их смелость.

Анализируя это явление, следует сказать и об обратной ситуации — о переодевании мужчин в женское платье, чтобы смешаться с мятеж­ной толпой. Здесь тендерная инверсия имеет то преимущество, что обеспечивает большую степень безнаказанности (так как женщину ка­рают менее сурово, мужчина-женщина пытается воспользоваться этим преимуществом). Как показала Натали Земон Дэвис, существуют бо­лее глубокие причины взаимообратной практики переодеваний: в этом взаимообмене каждый пол берет что-то у противоположного; если мужчина-женщина отвращает демонов и избегает кастрации, то жен­щина-мужчина приобретает способность совершать исключительные поступки и смело вторгаться в публичную сферу.

Таким образом, травестизм не порождает беспорядка и не разруша­ет установленную систему ценностей, но, наоборот, восстанавливает ее, постоянно вводя неизбежные новшества, которые искусно подрывают прежние ценности. Однако эта травестиционная модель — на первый взгляд уравнительная и взаимная — содержит противоречие, отмечен­ное неравенством ролей: на самом деле, мужчина, переодевающийся в женщину и подражающий ее поведению, принимает на себя те сторо­ны женской роли, которые считаются неузаконенными. Он заимствует присущий женщине анархизм, чтобы выступить против социальной не­справедливости ради обеспечения незыблемости существования ком­муны и ее процветания. Таким путем мужчины проявляют женскую силу, но фактически речь идет только о темной и ненавистной стороне этой силы, ее порочной и разнузданной «природе», которая в периоды спокойствия остается на заднем плане и низко ценится. Мужчина-жен­щина пользуется мифической оболочкой, а не истинной сущностью женщины.

Женщины не только действуют вместе с мужчинами — они также борются с другими женщинами: конфликты между религиозными и социальными группами порождают непреодолимый раскол, когда одни яростно сражаются против других внутри своей социальной груп­пы. В конфликтах частного порядка, которыми была насыщена эпоха раннего Нового времени — ведь они так часто будоражили приходы, деревни и городские рынки — насилие, исходящее от женщин и совер­шавшееся в женской среде редко приводило к смертоубийству. Одна­ко мятеж и порождаемые им бесчинства вовлекают женщин в куда бо­лее брутальные виды действий, вызывают у них усиленное желание уничтожить противника. Религиозные насилия XVI в., например, ока­зываются очень яростными, поскольку и та и другая сторона стремит­ся очиститься от заразы, которую святотатство их врагов приносит в общину. Необходимо любой ценой защищать «истинную» и искоре­нять ложную веру посредством жестов и форм поведения, становя­щихся с каждым днем все более драматичными. Насилие — это не только инструмент божественной справедливости, это также очисти­тельная практика, которая должна помочь общине освободиться от са­танинского заблуждения, навязываемого противоположной стороной. В этих избиениях, творимых без всякого чувства вины, поскольку они совершаются во имя Бога, действия носят тем более ожесточенный ха­рактер, что их целью является показать, что еретик, враг по вере, — не человеческое существо, а чудовище. Протестанты и католики следуют разным моделям мятежного поведения. Совершаемые ими поступки заимствуются из библейского и бослужебного репертуара и отражают специфические для каждой религии взгляды на тело, его смерть и по­смертную судьбу. В то же время понимаешь, до какой крайности мо­жет дойти мужское и женское насилие, если оно по большому счету от­талкивается от самых фундаментальных ценностей общины. И если женщина принимает в таких конфликтах заметное участие и даже сра­жается против других женщин, то это потому, что внутри своей общи­ны она занимает привилегированное положение, будучи необходимым звеном между жизнью и смертью, центральным местом, где куется со­зидание и разрушение, плотским пространством, где репродуцируются силы природы и силы священного.

В последующие столетия во время мятежей — уже другой, нерелиги­озной природы (антиналоговые, продовольственные и т. д.) — женщи­ны также не щадят других женщин. Здесь ад — и скорее не духовный, мистический, а экономический. Здесь идет борьба бедных против бога­тых, тут насилие порождается отчаянием и направляется на любую ви­димость привилегированности.

Скажем, в зерновых бунтах в Иль-де-Франс и в городских мятежах на протяжении всего XVIII в. женщины оказываются жертвами других женщин, особенно булочницы или жены булочников, работающие за прилавком, которые воплощают не пол, но социальную группу, суще­ствующую в относительно благоприятных условиях, и которых поэто­му следует оскорблять и даже уничтожать. Это хорошо видно по вы­ступлениям в Париже 1775 г., когда в числе женщин, ставших объек­том нападения других женщин, оказались не только булочницы, но также те, кто занимает особое место среди ремесленников. Они просто предназначены стать жертвами коллективной мести как виновные в хищениях, в непомерных ценах и в том, что наживаются за счет голо­да обездоленных. Единство и раскол среди женщин — две стороны одной и той же реальности. Женская способность к протесту направля­ется в русло реакции на несправедливость, имеющей место внутри об­щин, сплавленных религиозным, социальным и экономическим един­ством. Даже если они действуют как-то особо, как представители опре­деленного пола, это не мешает им выступать против некоторых других представителей этого пола — тех, кого они считают носителями зло­употреблений, несправедливости или святотатства.

Женщина безраздельно пользуется славой активной мятежницы, и даже больше. Басни, рассказы и хроники описывают ее яростной, жестокой и кровожадной. Нужно тем не менее иметь в виду, что все эти тексты написаны мужчинами, поэтому навязчивая тема женской жестокости намеренно усиливается мужской памятью. Можно также поставить вопрос, не является ли зрелище варварства, праздник смер­ти, который одновременно притягивает и отвращает, выражением ин­стинктивного желания убивать, которое человек переносит на «дру­гое», иное, чем он, существо — а именно на женщину, носительницу производительной силы, хитрости и разрушительной агонии? Как бы там ни было, если женщины в пролитии крови и жестокости порой на­ходят себе союзниц своего пола, нужно попытаться объяснить это явле­ние и не замалчивать его. Может быть, они и жестоки, но почему и как? Проливать кровь — это высшее преступление для тех, кому за­прещено брать в руки оружие и убивать. Исключенные из процесса принятия юридических, гражданских и политических решений, жен­щины в условиях мятежа и кровопролития обретают на время возмож­ность принимать решения. Обычно обреченные оставаться простыми зрительницами политического процесса, они находят в мятеже место, где их поведенческая — а значит, политическая — эффективность ока­зывается наиболее полно реализованной. Они становятся тем более жестокими, что их роль публично признана и ожидаема всей общиной. Здесь поступки и представления об этих поступках не пересекаются, лишь обуславливая друг друга: женщины, выходят за свое традицион­ное пространство, женщины усваивают формы поведения, традицион­ные для этой новой для них сферы.

К описанной политической составляющей нужно добавить (не раз­деляя) и составляющую символическую: мужчина, женщина и кровь — это и союзники, и враги. Кровь, союзница женского тела, течет из них раз в месяц, но ни мужчина, ни женщина в этот период раннего Нового времени не знают точно, почему, даже если в конце XVIII в. и удается предположить, до конца не понимая, что эта кровь играет определен­ную роль в процессе оплодотворения. Кровь, которая изливается раз в месяц, — враг мужчины, знак грязи и нечистоты женского тела, она периодически препятствует его доступу к желанному чреву. Символ первородного греха Евы, она одновременно и проклятие, и сила. Без конца порицаемая в сказках и пословицах как знак греховной раны, менструация, естественная сообщница женщины, становится ее ковар­ным врагом. Балансируя между незнанием ее причины и смысла и со­ответствующей системой понятий, женщина глубоко усваивает «менст­руальное табу» и переживает ежемесячные кровотечения с ужасом и болью. Легко понять, почему в момент мятежа ее привлекает крово­пролитие, которое имеет причину, смысл и в результате очищает об­щину. Поэтому когда в разгар беспорядков, побуждаемая желанием восстановить попранную справедливость или веру в отвергнутого Бога, появляется женщина и, проливая чужую кровь, играет с ней, радуется, что видит ее льющейся, она, возможно, ощущает себя участницей ри­туала исцеления кровью, из которого она обычно исключена и потреб­ность в котором она ощущает в самых интимных частях своего тела. Пролитая ее рукой кровь становится оправданной, ее же собственная таковой не является. Пролитая кровь врага порождает чистоту, кото­рой лишена ее собственная и которую за ней не признают. Таким обра­зом, смывается позор, заполняется пустота, одна из сторон которой — исключение из политической сферы.

Обвинения в экстремизме

Дойдя до этого момента описания и истолкования роли женщин в мя­тежах, можно позволить себе одну провокационную мысль. Вопреки тому, что исследователи думали еще несколько лет тому назад, жен­ское присутствие во всех сельских мятежах Европы раннего Нового времени настолько очевидно, что делает необоснованным, или, по крайней мере, недостаточно обоснованным, удивление ученых прошлого и их современных коллег, которые писали по этому поводу. Ясно, что в конечном итоге нет ничего странного в факте постоянного участия женщин в событиях такого рода. Несмотря на сложный символический код, используемый при описании женщин-мятежниц, здесь на самом деле нет проблемы. Только надо отказаться от «деревянного языка» при изучении истории женщин. Исследовать роль женщин в мятежах — значит прежде всего не удивляться самому факту их участия; наоборот, было бы удивительно их отсутствие. Вопрос здесь скорее следует поставить иначе и спросить, во имя чего и почему женщи   ны не участвовали в том или ином восстании. Таким способом можно было бы переориентировать проблему, задать иные вопросы к историографии и по-другому взглянуть на весь комплекс отношений между маскулинным и фемининным. Нужно выбрать новый угол зрения, что­бы пойти по еще не проторенному пути.

Все эти роли — ее собственные, но также и те, которые приписыва­ются ей мужчинами и легендой; они играются в состоянии гнева, вы­званного несправедливостью, в соединении со страстями, порождаемы­ми обстановкой мятежа. Женщина реализует все то, что в действитель­ности свойственно ей самой, и то, что говорится о ней, беря у толпы энергию, необходимую, чтобы сконструировать на какой-то момент коллективную идентичность. Вне этих дней волнений, в монотонности повседневной жизни ее достоинства и ее недостатки воспроизводятся и мельчают в будничной суете, вследствие чего о женщине начинают говорить как об источнике благополучия и одновременно страха и от­вращения. Собирая женщин вместе, мятеж идентифицирует их — одно­временно как общность, и как индивидуальности. В его контексте они обретают способность определить себя, занять позицию и действовать.Когда женщина участвует в мятеже, она играет целый список ролей; в ней смешиваются все ипостаси, которые общество обычно признает за ней. Как мать с ребенком она идет в первых рядах; как подстрекательница она кричит из окна и с моста; как носительница группового сознания и чувства солидарности она увлекает своих со­ратников; как лично заинтересованная она обращается к властям, вхо­дит в их кабинеты и ведет с ними переговоры; в состоянии крайнего возбуждения она набрасывается на тех, кого она рассматривает в каче­стве врага, даже если это женщины; уверенная в своем праве и желаю­щая достичь победы, она без колебаний проливает кровь; заботящаяся о своей общине, она оживляет ее смысл и т. д.

Маскулинное представление и подпитывает, и диктует (если не сказать, заставляет действовать против природы) такое поведение жен­щин. Женщины скованы в пространстве между смыслом и преувеличе­нием этого смысла. Они сами знают это и предчувствуют тупик, в кото­рый попадают и который вынуждает их согласовывать свои поступки с коллективными представлениями, где смешаны ярость и истерия, особенно потому, что, не имея опыта традиционного политического языка, они знают, что их слова и их поступки идут в иррациональном направлении. В XVIII в. и прежде всего во время революции это станет одной из проблем, прекрасно сформулированных некоторыми женщи­нами, в первую очередь в сборниках наказов, где они задыхаются от того, что «постоянно оказываются объектами восхищения и презрения со стороны мужчин».

Между восхищением и презрением, однако, нет места ни для чего, кроме нужды, которая и есть как раз тот фактор, который побуждает женщин действовать, сражаться, восставать и претендовать на публич­ную роль в самом сердце событий.

Любопытно, что каждое предпринятое действие не нарушает об­раза неистовых женщин, а, наоборот, подкрепляет его; однако каждый раз в поле между стариной и новизной что-то смещается и рождается нечто новое во внутригородских и во внутриобщинных отношениях.

«Политика шепчет со всех сторон», и конец XVIII в. сможет во­плотить ее в согласии с женскими требованиями равенства, труда и об­разования в самом современном смысле этих слов.

Женщину как явную мятежницу можно обвинять в экстремизме: она существует в этом странном пространстве, где каждый смотрит на нее и где, под чужим взглядом, ее добродетели тысячу раз превраща­ются в дьявольские пороки. Таков жребий женщины, поскольку она, могущая нести в себе и плод, и желание мужчины, может стать вопло­щением абсолютной крайности.

После бури наступает покой: мятеж прекратился. Остались ране­ные и убитые, начались репрессии. Мятежники, признанные виновни­ками восстания, будут публично казнены и подвергнутся поношению со стороны толпы. Полиция скажет, что нужно преподать урок мятеж­никам и что нельзя позволять народу самому решать свою судьбу, да­же, когда требования народа законны. Хлеб при этом подешевеет, и спокойствие будет восстановлено. От мятежа останется только па­мять. До очередного и последующих восстаний, когда те, кого по несчастью задержат, скажут, что они оказались там случайно, чтобы по­смотреть на «мятеж», поскольку им говорили в юности, что такие со­бытия нельзя пропустить.

Мужчины вернулись к своей работе и к повседневным делам. Ни­кто не задает себе вопросов по поводу их возвращения: они возвраща­ются на свое место в городе. Женщины поступают так же, но несколько иным образом, поскольку они возвращаются к традиционным ролям, лишенным гражданской и политической составляющей, присутствую­щей в тех ролях, которые они на короткое время приняли в период мя­тежа, но которые им обычно не свойственны.

Трудно ответить на вопрос, как переживают женщины этот возврат к повседневному. Возможно, это гордость своим участием в мятеже? Возможно — признание того порядка вещей, при котором они стано­вятся то первыми, то последними? А может, речь идет об особых инди­видуальных и коллективных реакциях внутри их общины? Никто не знает; можно только предполагать (хотя это, вероятно, слишком пря­молинейное видение истории), что каждый мятеж трансформирует вещи — и в то же время поддерживает традиционный баланс. Такое объяснение неудовлетворительно. Для понимания этих вещей нужно — как это было сделано на материале более близких к нам периодов, та­ких, как война 1914-1918 гг., — изучить последствия кризисов, те, порой неощутимые, разрывы, которые придают иной ритм историческому времени. Нужно учесть, что кризисы периода XVI-XVIII вв. кажутся во многом похожими друг на друга и очень мало «революционными».

Обвиненная в том, что она ведет себя во время мятежа, преступая все нормы и крайности, женщина после его завершения возвращается к мужчинам, и мало кто удивляется этому возвращению. Заметим, что до недавнего времени факт участия женщин в великих социальных движениях вообще игнорировался. Затем, когда она вновь предстала в своем мятежном образе, ее деятельность стали рассматривать совер­шенно изолированно от повседневного контекста и от современных ре­презентаций. Мимоходом, неосторожно исследователь — а может, ис­следовательница? — как-то поспособствовали созданию мифического образа женщины как неистовой героини. Это произошло потому, что не было принято в расчет очевидное — история творится совместны­ми усилиями мужчины и женщины, чей взгляд {по словам Шарля Бодлера) «удивляет своей искренностью».