Материнство в Древней Руси и Московии

Отношение к детям в простых семьях было обуслов­лено обстоятельствами отнюдь не личностными: лишний рот в семье был для многих непосильной обузой. Оттого в пословицах о детях, записанных в допетровское время, сквозит двойственное к ним отношение, в том числе, вероят­но, и матери: «С ними горе, а без них вдвое» — и в то же вре­мя обратное: «Без них горе, а с ними вдвое» или «Бог дал, Бог взял». В некоторых русских колыбельных песнях XIX века, корнями уходящих в давние времена, присутствовало даже пожелание смерти ребенку, если он рожден «на горе» роди­телям. Этот мотив присутствовал не так уж редко — по про­веденным подсчетам в пяти процентах от общего числа колыбельных. Те же причины лежали в основе различного отношения в семьях к сыновьям (как к желаемым «гостям») и дочерям (нежелаемым). В древнейших текстах назидатель­ного сборника «Пчела», бытовавшего в различных вариан­тах в XI–XVIII веках, встречается афоризм: «Дъчи отцю — чуже стяжанье». Примечательно, что дочь рассматривается здесь как «чужое сокровище» одного лишь отца, не матери. У В. И.Даля этот афоризм звучит так: «Дочь — чужое сокро­вище» («Сын домашний гость — а дочь в люди пойдет»).

Приведенные примеры косвенно свидетельствуют о пред­почтении, отдаваемом сыновьям перед дочерьми еще в домон­гольское время. В дидактических текстах XIII–XIV веков можно встретить уже иную, личностно-эмоциональную мотивацию предпочтений родителей: «Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци — дщерь, зане потре­буют помощи от отец». Но, по-видимому, отнюдь не такие, личностные, а именно экономические причины рождали «власть родителей над детьми» в раннесредневековой Руси. Вопрос лишь в том, переходила ли она во всех семьях в тот «слепой деспотизм без нравственной силы», о котором писал когда-то Н. И. Костомаров, а вслед за ним нынешние запад­ные исследователи «истории детства» в России?

Анализ письменных и фольклорных памятников позволя­ет утверждать, что подобный вывод не вполне точен. Тенден­ции «небрежения» детей, особенно девочек, в средневековой Руси постоянно (с X века) противодействовала воспитатель­ная работа «отцов духовных», стремившихся утвердить среди прихожан идеалы христианской нравственности, «благоче­стивого родительства», материнской любви; при этом рез­ко осуждались любые попытки матерей избавиться от детей.

Легко представить себе, как измученные частыми родами женщины вставали перед дилеммой — рожать или не рожать очередное чадо и, приняв отрицательное решение, обраща­лись с просьбами «отъять плод» к знахаркам: именно они зна­ли различные «зелья», от которых женщина могла «извергнуть» при небольших сроках беременности; лечебники же — даже поздние — не упоминают их составов, вероятно, «секреты» такого рода передавались изустно. Но за сугубо интимным решением и действиями женщин пристрастно наблюдал глаз «отца духовного», каравшего за все, что «чрез естьства совер­шено быша», как за детоубийство («аще зарод еще» пять лет епитимьи, «аще образ есть» — семь лет, «аще живое» — пятна­дцать лет поста и покаяний). Тем не менее частота упомина­ний об абортах и «извержениях» говорит о том, что интимная сторона жизни женщин того времени более регулировалась ими самими, нежели церковными деятелями. Аборт и поз­же, в петровское время, был главным средством регулиро­вания рождаемости». Исповедники подробно выспрашива­ли у прихожанок, » [с]колико убили в собе детей«, выполняя тем самым роль посредника между частной жизнью индиви­да и интересами государственного значения.

Об отношении мужей к вопросам контрацепции, сохра­нения или избавления от беременности сведений в русских епитимийниках и других источниках нет, что и отличает частную жизнь древнерусских женщин от жизни их запад­ноевропейских современниц. Безразличие мужей к здоро­вью беременных жен характеризуют епитимьи, налагавшие­ся на них в том случае, если выкидыши у их жен случались от побоев домашних («аще муж, риняся пьян на жену, дитя выверже»). Подобные случаи избавления от ребенка для женщин наказуемыми не были: церковь, хорошо осведом­ленная о нюансах супружеских отношений, в таких случа­ях в них не вмешивалась — ни в X–XV веках, ни позднее.

Неустанная регламентация церковными дидактиками интимной жизни женщин сопровождалась интенсивными проповедями в защиту многочадия. Настойчивая пропаганда идеи о том, что дети являются благом для любой семьи и глав­ным «оправданием» присутствия в ней женщины, привела к тому, что уже в X–XIII веках отсутствие детей стало счи­таться большим горем («велико зло есть, аще не родятся дети, сугуба брань»).

Рождение детей, а тем более — частые роды, да еще в бед­ной семье, были тяжкой женской долей. «Живот болит, детей родит», «Деток родить — не веток ломить» — эти посло­вицы вряд ли сочинялись мужчинами, не знавшими тягот вынашивания и родов. Без сомнения, их авторы — женщи­ны. Нередкими были преждевременные смерти матерей при рождении очередного «чада». Рожали часто, иногда почти ежегодно, а выживали немногие: один-два ребенка (иногда называется цифры два — четыре), большинство же умира­ло во младенчестве. В памятниках личного происхождения XVII века можно встретить сведения о семье из пяти чело­век (муж, жена и трое детей) как многодетной («человек добр и жена его добра, только он семьист, три мальчики у него»).

Сравнительно долго (почти до XIV века) держалась на Руси традиция давать некоторым детям не «отчества», а «матерства» (Олег Настасьич, Василько Маринич), так как род­ство по матери считалось не менее почетным, чем родство по отцу. Так ощущались отголоски матриархальной ори­ентированности семейно-родового сознания, и вместе с тем это была форма проявления уважения к матери и женщине в обыденной жизни, аналоги которой трудно обнаружить в Западной Европе.

Частые смерти детей накладывали свой отпечаток на отношение к ним матерей: у одних боль от их утрат при­туплялась («На рать сена не накосишься, на смерть робят не нарожаешься»), у других — вызывала каждый раз тяже­лые душевные потрясения. Во многих письмах русских боярынь и княгинь конца XVII века сообщения о смертях детей окрашены сожалением и болью, в них проскальзывает горечь потери и ласковое отношение к умершим.

Если судить по текстам челобитных на имя государя конца XVII века, матери в Московии нередко были глав­ными защитницами интересов и здоровья своих «сыни­шек» и «дочеришек» до их совершеннолетия, особенно если они выполняли опекунские функции

Матери часто и весьма активно помогли детям в управ­лении хозяйственными делами их имений, пока те находи­лись на «государевой службе». Переписка матерей со взрослыми сыновьями была в поряд­ке вещей в течение уже нескольких столетий. Однако эмо­циональное богатство она приобрела лишь во второй поло­вине XVII века. Письма же родителей, в частности матерей, маленьким детям были в это время, судя по дошедшим до нас документам личного происхождения, явлением редким — это направление в эпистолярном жанре еще только зарождалось.

Многочисленные источники свидетельствуют, что основ­ные моральные, а также религиозные нормы усваивались детьми именно в общении с матерью. Примеры тому мож­но найти в агиографии и письменных памятниках.

В реальной жизни каждая мать ежедневно стояла пред выбором «средств воздействия» на свое «чадо» и, вероятно, далеко не всегда предпочитала слово физическому наказа­нию. Педагогическая литература XVII века такого выбора, однако, не давала, настаивая непременно на воспитании мудрым словом («Бий первее словом, а не жезлом») и «соб­ственным образцом» («Уча учи нравом, а не словом»).

В «Повести о семи мудрецах», созданной современни­ком (или современницей?) Е.П.Урусовой, представлен не житийный идеал, но житейски умудренная женщина, кото­рая также учила дочь умению прощать и не держать зла на мужа. Прощение недостатков и проступков друг другу дол­жно было, по мысли автора «Повести», укреплять отношения супругов, создавая атмосферу искренности и доверия («иску­си мужа своего виною, аще ли тя простит — и ты люби»). Эта тема развивается и в других источниках: она отражает стрем­ление матерей научить дочек (часто уже взрослых, замуж­них) быть гибкими в ссорах, прощать супругам и родствен­никам, даже если они «кручинны и немилостивы», сохранять преданность и верность мужьям, «и во веки тако».

В то же время судебные документы XVII века донесли до нас различные случаи внутрисемейных конфликтов, в кото­рых тещи — матери взрослых дочерей — выступали не благо­лепными проповедницами смирения, терпения и прощения, а защитницами интересов своих дочек, готовыми и пригро­зить, и добиться осуждения по закону, и даже «обавить» — напустить «кликотную и ломотную немочь» на зятьев, оби­жающих их «собинных» любимиц.

Буквально вся жизнь женщины была сосредоточена на детях. Но лишь аристократки, родив детей, могли отдать их в дальнейшем на руки кормилицам; на матерях же из сре­ды «простецов» с первого дня рождения ребенка лежали обязанности по вскармливанию, выхаживанию, огражде­нию от заболеваний и, наконец, воспитанию. Представле­ния о материнском воспитании, о его содержании и эмоцио­нальной окраске менялись от столетия к столетию медленно, но неуклонно. При этом X–XV века характеризовались соче­танием, с одной стороны, некоторого «небрежения» к ребен­ку с предоставлением матери «свободы» в воспитательных делах, а с другой — многочисленных строгостей и ограниче­ний. Церковь активно вмешивалась в частную жизнь жен­щин и материнское воспитание, настаивая на воспитании детей в рамках православной этики. В то же время и свет­ская, и церковная традиции в равной степени возвеличива­ли и, можно сказать, поэтизировали воспитательные функ­ции женщины-матери и способствовали выработке «нормы» в межличностных детско-родительских связях.

Код для вставки на сайт или в блог: